Пурга - Страница 98

Сейчас все звенит в прокаленном воздухе: колоколец и тягучая мокреть в стариковском носу. Скапливается на морозе, тянется в две вожжи, надоело пальцы к ноздрям прикладывать. Всякая простуда-остуда еще от окопной житухи привязалась. То нос прыщами обложит, то бока чирьями. Телесное ломотье сбивает бессрочными трудами. Встанет после сна скованный суставной немощью, худые ноги избяным половицам подскрипывают. В ножных чашечках, пальцах и лодыжках треск раздается. Особенно в буранливое время, в затяжное мокропогодье крутит ноги и руки, поясницу щемит. Весь крепеж костей в расшатку идет. Нарым – ноша не по всякому плечу. Здесь пот особенно солкий. Солнце рассыпает и по сибирской земле злато: на его промывку много надо затратить тельной соленой водицы. Тогда с сеном, с картошкой-моркошкой будешь. С леса, болот и воды посильную дань соберешь. Приобской природе солнышко зрячий разум дало. Говорит: подкармливай нарымцев, рассыпай по болотам клюкву, выжимай из земли стебли дикого чеснока-колбы, впускай в озера и реки разнорыбицу, развешивай по кедрам шишки. Захотят нарымцы есть – изловчатся. Все соберут, скосят, обобьют, добудут.

На задних розвальнях аборигенка Груня всхохатывает, визжит от чьей-то каламбурщины. К доброй рыбачке все тихеевцы питают родственные чувства. Выросла полусироткой. Судьба коленце выкинула: погорелицей стала. Снисходительная, безобидная щедрая душа. На подмогу первой откликается. Ни одна побелка в деревне без нее не обходится. Ставится новая изба – стены конопатит, помогает печнику и стекольщику.

До войны без свежей рыбы не заходила к товаркам. Несла икряных карасей, жировых ельцов, щук на котлеты. Много разной белорыбицы роздано по людям, ешьте, помните Груню. Теперь порядки строгие. Главный артельщик готов в рот заглянуть – рыбью кость в зубах усмотреть. Приказ зубастее щуки: все, добытое государственными неводами, сетями, фитилями, самоловами, мордушками, – на сдачу. Хоть пешню вари в рыбацком котле, но всю рыбу похвостно и попудно сдай засольне. Охотники-промысловики не должны утаивать пушнину. Рыбаки – уловы. Вездесущие учетчики следят на ферме, чтобы доярки не отхлебывали из подойников молоко. Соски коровьи проверяют: все ли до единой молочинки попали во фляги. У фронта своя хватка – не вывернешься.

За тихеевскими раскулацкими семейками особый догляд. Не всякое словцо с языка при начальстве сбросишь. Тяжелая любовь слезами улита. Тяжелая жизнь увита трудами, условностями, надзираловкой.

Вдовица Валерия навалилась на старика, сопит в две норки. Клонливая стала на сон. Возьмет Груня в избе костяной гребень, почешет в черных, пышных волосах – хозяйка зажмурится, заклюет носом. Прислониться бы к подушке, уснуть и проспать всю войну. Проснуться с ее кончиной, заняться не таким трудливым делом, изматывающим тело и душу. Мир послабление даст. В лавке появится дешевый хлеб: бери буханку, две, насыть брюхо, натрескайся до икоты, до отрыжки.

Завиднелись бледные огоньки Тихеевки. Аггей принялся нашлепывать лошадь вожжами по закуржавленным бокам. Подсмеивался над крестьянской нуждой потешный колокольчик: купишь – денег не жалей, ехать будет веселей. Веселенькая езда оборвется скоро вместе с дорогой-санницей. Оборвется у конного двора, низенькой хомутовки, жердяного денника, подпертого глыбастыми сугробами.

– Куумаа, очниись. Торможу лаптей – деревня близко. Невпробуд спишь, красавица. В обнимку с морозом что не спать – прижмет и поцелует. Намилуешься с ним – все легче вдовицкую тоску переносить. Верно?

Валерия спала. Заиндевелая лошаденка фыркала. Возница рассуждал сам с собой. Разудалый колокольчик обрадованно оповещал деревенскую поскотину, крайние избы с чубами дымов: е-дем с де-лян, е-дем с де-лян.

Дочь кузнеца Панкратия видела цветной сон. На первых раскорчевках уродился стойкий чистый лен-долгунец. В зеленом обрамлении тайги буйно цветущее поле походило на островок опущенного на землю нежно-голубого неба. Запольная песчаная тропинка шла краем густого сосняка. Сидели на ветках, летали над цветущим льном крупные диковинные бабочки и жар-птицы. Они задевали Валерию разноцветными веерами крыльев и хвостов.

Рядом с полем льна шумело восковыми колосьями хлебное поле: чистое, толстостебельное, без единого сорняка. Невдалеке на ярком изумрудном пригорке красовалась опрятная заимка, дрожала в ливне переливчатого марева.

«Отец, чей это рай? – спросила дочка. – Неужели наше хозяйство?»

«Наше. Родное. С матерью твоей вдвоем поднимали. Нас только гроб с ней развенчает. Смерть, доченька, всегда ближе рубашки. Ты руками своими стремись жить и правдой: шапка на голове будет крепче держаться».

«Кому надо – тот собьет. Мало ли ты страдал за правду. Где наше единоличное подворье?.. Не дадут нам зажиреть в Тихеевке – снова раскулачат».

«Некому кулачить. Все землю пашут, косят сено, хлеб пекут. Один закон на земле установлен – всеобщий труд. Все с сошкой, все с ложкой. Даже штатные голосистые ораторы-зазывалы в скотники-работники подались. Их пустые речи перестали до людей доходить: безработными сделались. Кусок хлеба болтовней не добудешь. Не те времена…»

Бабочки, жар-птицы были ручными. Давали себя погладить, поласкать. Валерия наслаждалась их доверительной близостью. Лепестки льна звенели тихим благостным звоном, и кто-то с середины поля звал девушку странным именем: куумаа…

– Горазда же ты, кума, спать. Чай, узнаешь свою избу? До калитки доставил – вытряхайся. Поеду лошадь распрягу, накормлю. После домашниной займусь.

Вдовица недоуменно таращила клейкие глаза на полузанесенное снегом прясло. Узнавала и не узнавала тесовые воротца, лопаточный прокол в сугробах. Резко потрясла головой, проворчала на Аггея: