Пурга - Страница 86

Белая плотная бумага, заверенная печатью, теплила грудь. Часто щупал ее Анисим Иванович: цела ли. Не зря размачивал сухарики станционным кипятком, грыз в ожидании поезда. Не напрасно ходил по высоким этажам, стучался в кабинеты, где сидели солидные дяди в военной форме.

Вернулся Бабинцев в Большие Броды, осмотрел начатые лесоразработки. Вымолвил:

– Полное разбоище!

К ходоку подъехал в кошевке председатель колхоза.

– Выездил что-нибудь?

Насупленный лесообъездчик протянул развернутый лист. Подавая, заглянул в него: не скатилась ли из-под машинописного текста круглая печать. На месте. Даже тень от себя пустила – легкий чернильный оттиск наверху фирменного бланка. Славная бумага оказалась под двумя печатями.

Тютюнников вчитывался в текст, радовался результату анализа.

– Мы предвидели это. Ведем просеку к тому сосняку. Прорубили волоки. Привели в порядок дальний барак. Скоро в него будем переселяться.

Анисим Иванович оживился. Расправил плечи – еще подрос на голову. Приветливо протянул председателю руку.

– Здравствуй, Василий Сергеевич! Здравствуй, дорогой! В суете даже с земляком забудешь поздороваться…

Длинна дорога-ледянка, зато укатиста. Возчица Марья успела перебрать в голове много дум. О колхозном собрании, на котором произошла словесная перепалка, о делянах. Думала о муже Григории. О сироте Павлуне. Всплывет перед глазами, утонет в пучине снегов клубный зальчик, освещенный керосиновыми лампами. Возникнут барачные нары, саженный лесообъездчик, фронтовичок Яшка-однокрылый. И снова бычьи зады, плотно лежащие сосны на санях.

– Шшевелись, ддьяволы! Шшомполла ззахотели?! Ввраз прочищщу!

5

Обезбородили староверца Орефия Куцейкина: добрый пучок чесаной кудели сняли. Подставил под стрижанину руки, поймал. Воровато спрятал в карман хлопчатобумажного пиджака с торчащими лацканами, протертым до дыр воротником. Испуганно глянул в мутноватое зеркало: боже, спаси и помилуй! Чужой человечище воззрился из стекла.

Если бы волей Господа Бога творилось сие святотатство, принял бы острижение без душевных мук. Набрасывай на плечи и шею любые вериги, истязай на кресте, всаживай в руки и ноги аршинные гвозди – во имя спасителя все вынесет, все стерпит. Поганое, богомерзкое слово «война» кружилось над ним крупной осой и все же село на широкий затылок. Ползает, готовое укусить, пустить в кровь жало.

Криворотый брадобрей дышал на Орефия зловонным чесночно-табачным перегаром. Перед глазами Куцейкина посверкивала раскрытая опасная бритва. Внятный внутренний голос подстрекал схватить отточенную сталь, чиркнуть под головой брадобрея. Другой голос, более властный, приструнил горячий рассудок: «Завинят, посадят в тюрьму. Расстрелять могут… Послушание – вот твоя щадящая защита… Не убий, Орефий, не убий. Терпи! Явится спасение, и протянет осподь милосердную руку, укажет праведный путь… Проведи меня, осподи, по чистилищу, останови у врат ада…»

Новобранцы жили в палатках за городом. Неподалеку располагалось учебное стрельбище. С утра до вечера раздавалась пальба, слышались зычные армейские команды. Неподвижные и ползущие мишени развернули к песчаному яру: пули взвихривали легкие фонтанчики. Они рассыпались прахом за фанерными разрисованными щитами. Головы, груди фрицев-мишеней, исхлестанные свинцом, подтверждали о меткости сибирских стрелков.

Григорий, муж большебродской телятницы Марьи, попал в один взвод со староверцем. Орефий часто ощупывал карман, где лежала обездоленная борода, бубнил молитвы. Гришка бубнил военный устав.

Однажды Куцейкин, углубленный в чтение молитвенника, вздрогнул от крика:

– Нна крраул!

Соскочил с травы, уставился на одновзводника. Промолчал. Он давно нагнал на себя упорную немоту. Даже на вопросы ротного командира цедил редкие, тягучие слова.

– Солдат Куцейкин, – втолковывал Григорий, – ты на Иисуса надейся – это твое дело. Но по-пластунски ползать на войне тебе придется. Мне надо обучить тебя ползучему искусству.

Орефий закрыл молитвенник, уставился на земляка. Вырванный из тайги мобилизационным призывом, никогда не видевший города, Орефий Куцейкин был ошеломлен, подавлен чудовищем-паровозом, грохотом повозок, громадой кирпичных домов, многолюдьем. Выращенный в ските под молитвенную колыбельщину, он жил по непогрешимому староверческому уставу, подчиняясь неделимой власти святых старцев. Над всеми откольниками простиралась власть божья. Она не чинила препятствий. Не порицала, не давила налогами, не теснила в дальние тайговники. Боги не рыскали, как государственные чиновники, не совали нос в книги, не доискивались сути веры бородачей. Куда бежать от зримых властей? Кривоколенная речка Пельса не бесконечна. Верховье у нее одно. Забрались откольники на самый краешек Понарымья. Глядь, и сюда пожаловали строгие человеки при погонах. Не в землю же провалиться от пригляда властей.

Куцейкин даже своему земляку не рад. Кто такой Гришка? Васюганец-голодранец. Такой же леший таежный, а командует: ползи по-пластунски. Орефий на медведя в полный рост ходил, тут на посмешище солдатской братии на брюхе ползти?! Жваркнуть бы командира по шее, чтобы уши отлепились. Но дозорит кто-то над староверцем. Говорит голосом радетеля: «Смирись. Покорствуй. Скит далеко, но заступная молитва старцев дойдет и досюда».

Одновзводник Заугаров не торопится отдавать повторный приказ. Стоит рядом с простолицым мужиком, который ковыряет пальцем в широкой ноздре, и обидчивым голосом гундосит жеваные слова:

– Руки болят, ноги болят, а на войну взяли. На покосе, бывало, нагрею паклю мочой, прислоню к ладонным тылицам. Чуток отойдут руки – дальше кошу на колхозную скотину. Пальцы пухнут. Мазал их мурашиным маслом. Плечи натирал. Положили в больницу – кашель стал бить. Всех из палаты выжил. После излечения выпил на радостях кружку бражки – ноги разнесло: ни в штаны, ни в кальсоны не впихнешь. Струхнул, лекаря на дом призвал. Дал он какую-то таблетку: опухоль опала, кожа пустой мешковиной висит. Пригрозил лекарь: отрицай, говорит, рюмку, иначе концы отбросишь. Каково, Гриша, жить на белом свете? По всем статьям болен, а меня на войну…