Пурга - Страница 134

134

Поодаль от старика Запрудина дымил цигаркой молчаливый Аггей. Выжидательно наблюдал за руками Платоши. Только хлебец спорхнул с полотенца в воду, вальщик-тихеевец поспешно вырвал табачную закрутку изо рта. Шумно выдохнув через плечо остатки густого дыма, самозабвенно помолился на неторопливый ледоход. При последнем невезучем царе у Аггея утонула в Катуни сестра. Он слал ей через многие годы с белого света в черный давно припасенный горестный вздох.

Обычно приход долгожданного половодья Анисим Иванович встречал желанно, с ощущением славного праздника в растревоженной душе. Медленно проплывало ледовое убранство реки. Слегка кружилась голова от невольного ощущения, что и ты подхвачен весенней силой, движешься вместе с берегом, упорной водой. Май остудил чувства. Не таким блеском горели усталые глаза. Не так трепетало сердце. Но сквозь длинную вереницу темных набежных дум прорывались сверкающие мысли о неостановимости жизни, о приходе на землю новых поколений людей. Их появление обуславливалось зримым ходом природы, прямым соучастием неизменно великого солнца… Отмирают микроскопические клетки. Обновляется листва и хвоя. Твердеют и расплавляются воды. Из глухоты миров летят и тают звезды… Загадка земной жизни и недостижимых миров ждала новых истолкователей и провидцев.

Лед тянуло в низовье к другой тиховодной реке пошире и подлиннее, чем Вадыльга. Где-нибудь слабым отголоском зимы торкнется в берег ледовый отколыш, истечет холодными каплями. Природа переведет незримые стрелки, пустит по испытанной колее лето.

Понятна была Анисиму Бабинцеву строгая закономерность, обрывающая сроки весен и зим. Но малопонятным оставалось ломаное очертание судьбы, ее хитросплетенные сети, отлавливающие жизнь.

Вадыльга, тучнеющая с каждым часом, заговорила с берегами на ты. По дерзкой воде бежали потерянные льдины, чешуйчато посверкивая под крепнущими лучами. Луга за рекой успели стать дном. Утром там долго держались курчавые туманы. Из дальних отлетов возвращались утки. Опускались на ливы, озерки, хоронились для отдыха в укромных заводях. Снижаясь с высот над поречьем, радостно узнавая его, с нарымской родиной приятным гоготком здоровались гуси…

Земля и небеса жили необманным предчувствием близких белых ночей. Тепло раскрывало упругую чешую на еловых шишках: в воздухе кружились семена, наделенные полупрозрачным, легчайшим крылышком.

К плотбищу по грязному, ископыченному изволоку медленно спускалась телега. Рядом, похлестывая вожжами, вышагивал Политура. Клешнястой пятерней поддерживал сверкающий комод и привязанные к нему два кресла. Столяр-краснодеревщик упрел от гиблой, тряской дороги. Мука мученская добираться в распутицу от Тихеевки до сплавной реки. Пока тележные колеса пересчитают колдобины, узластые корневища дерев, кочки, пока перещупают лужи, выбоины, заполненные торфяной кашей, – лошадь сделается мылкой. Санной дорогой, загодя, Политура побоялся завозить мебель. Злы на него артельцы, пожалуй, изломают нарочно, с зависти похерят долгий домашний труд. В полированном комоде всяких выточек-финтифлюшек дюжины две наберется. Кресла с красивыми выгибными подлокотниками, с резными спинками. Любому начальничку лестно опробовать такой трон, поставленный руками и старанием знатного тихеевского мебельщика.

Сгрузил Политура столярный груз на возвышении возле пучков ружболванки и опрятных дородных бочек. Натянул сверху полинялый брезент от дождя и снега. Скоро катер притащит лесовозную баржу. Найдется на ней местечко для заказных поделок из кедра. Глядя на чистую безледную реку, тихонько рассуждал:

– Если дала мне жизнь кормовое дельце – грешно бросать его. Отвезу заказ в райцентр, мой знакомец-краснобай отблагодарит. Шельмец, однако, знатный этот Меховой Угодник! Ущемляет при расчете. Да за такие вещицы в городе можно озолотиться.

Погладив полировку комода, восхитился:

– Спелой вишенкой цвет сочится!

Черный кособокий катер-буксир, вконец изнуренный былыми навигациями, чудом держался на плаву. Льдины, неприкаянные коряги, встречные-поперечные бревна изрядно помяли бока, скособочили широкий нос. Грязная труба катера выпекала синеватые крендели. Пышные, кольчатые дымки перекашивало, разрывало, уносило за низкую корму, заваленную канатами, пустыми крапивными кулями и поплавками сетей. В неглубоких недрах широкодонной сплавной лайбы грохотал гром – старенький натруженный дизель гремел всеми чугунными и стальными суставами. Запуганная невообразимым шумом плоскопалубная баржа, вихляя из стороны в сторону, пробовала оборвать трос, улизнуть от грохота и вони, распускаемой буксиром перед самым носом.

Незамедлительно началась погрузка. Скрипели блоки самодельного бревноподъемника. Пошатывались врытые столбы. Напрягаясь жилами и ногами, взад-вперед ходили по берегу кони: их силой, тросами и канатами поднимались ровнехонькие авиасосны, укладывались на эстакаду. По наклонным лежакам бревна скатывались на палубу. Мелькали на барже багры: откатчицы Марья, Валерия, приживалка Груня составляли одну упряжку. Багровища заменяли оглобли, которые напрягались в гужах их хватких рук.

Прибывший с буксиром Меховой Угодник козырем ходил по берегу, посверкивая задком синих суконных галифе, отполированных до блеска. Похлопывая по торцам заштабелеванных бревен, гнусаво нудил:

– Бригадир Запрудин, следи за правильной укладкой на барже… Надо больше впихнуть леса… План… Военный завод ждет… Сосны мокра избегут, сухонькими прибудут… Бригадир, почему вот это бревно скверно откомлевано? Убрать, убрать гнильцу. И немедленно!

134