Пурга - Страница 115

К оглавлению

115

– На меня обыск навел. За что про что? Легавые все углы обнюхали.

– Ордер на обыск предъявляли?

– С поднадзорным цыганом не считаются. Поговаривают: Орефий в тайге скрывается.

– Слышал краем уха. Он в банду не войдет. За брата мстить будет…

– Яша, пусть моя дочь за конем присматривает. Поставь ее возчицей.

– Обещаю.

– Спасибо, браток…

Воронко, сливаясь с потемками раннего утра, увозил на розвальнях вдовицу Валерию. На первых санях ехал вальщик Аггей. Поддужный колокольчик, отдохнув за короткую ночь, пытался развеселить деда, тихеевских трудармейцев: дед-ки трез-вы, баб-ки пья-ны, е-дем, е-дем на де-ля-ны.

Большие костры сучкожегов палили сушняк, хвою и тьму: метались багровые великаны, падали на примятые снега, заползали за бревна и пни.

Ощеренные многозубные пилы нарушали вековое родство сосен. Терпеливо, настырно ужевывали смолистую твердь. Взметывались под звезды, разлетались по Сухой Гриве знакомые крики:

– Берреггись! Паддаиит!..

Твердоколейная дорога-ледянка охотно принимала с кривых волоков груженые сани с коротышками подсанками. Безотказные, употелые лошади разбивали на корневищах и пнях копыта, теряли подковы, сбивали с ног кожу и потихоньку лишались силы, отпущенной для тыловой колготы.

Разбитная, языкастая Марья Заугарова тем же зычным, хриплым голосом пугала мордастых сопливых быков:

– Сккиппидаррчику ззаххотели?!

Артельный сын, запрудинский приемыш Павлуня вышагивал впереди слепой Пурги, нащупывая за пазухой лепешку-преснуху. Отламывал кусочек, всовывал в скользкие губы кобылы: пальцы ощущали прикосновение шершавого языка. Повод ослабевал. Поводырь замедлял движение. Запинался о шевяки, впаянные морозом по всему протяженному ступняку.

Придет ли на смену зимнему владычеству воцарение весны и тепла? Снега. Темь. Звезды. Загибистое отрожье оледенелого месяца. Стволы. Пни. Хвойные копны сложенных сучков. Ископыченные волока. Рассеянные по материковой гриве вальщики, огребщики, сучкорубы. Поздний вечер подытожит сваленные стволы – уснет в бригадирской тетради хилая галочка нового тылового дня. Слей все древокубометры, взгромозди в пирамиду труда – можно дотянуться до звезд. В райцентрах, в больших городах ведут пересчет общей кубатуры, взятой с боем по сибирским урманам, глушнякам, в поречье и в приболотье.

Шустрая остячка Груня до полного рассвета успела вытряхнуть из фитилей налимов, сдать приемщику. Торопится на деляну к деду Аггею. Топор в ее руках выписывает над сучками замысловатые крендели. Вальщик шутливо погаркивает на рыбачку:

– Кы-кы-мора, стучи потише – оглушила.

– Га-ни план, га-ни паек! Мой курсак пустой. – Груня тычет кулаком в плоский живот. – Хлеб про-сит.

По длинному узкому волоку на пустых санях подъезжает Валерия. Разворачивает за стволами Воронко: полозья приминают ветки, повизгивают на пнях. Останавливается возле голой туши сосны. Втроем заваливают ее по каткам измахренными на концах березовыми вагами. От натуги кум Аггей без сдержанности и стеснения выпускает из отвислых стеженых штанов глухой громоток.

Из рук кумы выскальзывает вага.

– Ну, ты! Потише греми! Меня напугал. Коня оконфузил.

Аггей не смущен. Завалил на передок саней толстый комель, помог женщинам справиться с зауженным концом бревна.

– Нечего лупить замечанием. Придет к тебе старчество – тоже брюхом ослабеешь.

– Извиняй, кум. Следующий раз дернешь, скажу: будь здоров!

Валерия заправски запускает руку в карман телогрейки вальщика, достает кисет. Аггей вырывает.

– Зачем порядок рушишь?

Сворачивает козью ножку. Протягивает махорку куме. После нескольких жадных затяжек ее опьяняет никотиновая дурь.

– Дед, после победы тебя в тайгу хрен загонишь?

– Скоро смерть в гроб запихнет, ты о тайге говоришь.

– На твой гроб еще и дерево не выросло. Буйвол! Откуль силы берутся?

– Давал зарок – до глухой старости не брать посох. Вот и держусь.

– Германец в плену терзал.

– Знать, не все вытерзал. Обо мне, кума, Всевышний словечко смерти замолвил. Попросил косую попозже прийти.

– Мой бриллиантовый, за что в милость к нему попал?

– За дело доброе. В двадцать четвертом годе рушили косомольцы церковь. Иконы для костра кучей свалили. Ухитрился, выкрал всех двенадцать апостолов. Поклал их в мешок ликом к лику и деру. Косомол за мной. Весна успела речку теплом растревожить. Лед посинел. Заберегов много. Я с апостолами на лед прыгнул. Парни орут, за мной козлами скачут. На счастье, треск по льду пошел, река двинулась. Расколола нас трещина на два мира: похититель апостолов на одной крупной льдине, хайластые преследователи на другой. Их синий плот вскоре к берегу притерло. Мой плывет-плывет и не трескается. Вынесло меня к другой набережной церкви… Отыскал попа-батюшку, он сверженный оказался. В избе-читальне вместо закона божьего пла-не-тарию юнцам вдалбливал. Спрашивают его: скажи честно – есть ли по ту сторону мир? Хихикает: мира по эту сторону не стало, в загробной жизни кости да черви водятся.

Обменял неустойчивый попик рясу на телогрейку, подсвечником гвозди в стену забивал. В кадиле дымокур от комаров возжег. Выучился кино крутить в клубе.

Втолковываю отступленцу от бога:

«Батюшка, грешно апостолов в мешке держать. Стену бы им найти, повесить…»

«Их на виселицу вздернуть надо! С ними новой мороки не оберешься».

«Бурсак! Чему тебя в семинарии учили?!»

«Поговори еще – сдам чекистам…»

По глубокой распутице на попутных подводах добрался до своего села. Заношу мешок с апостолами в клуб. Косо-мольцы гудят – мировую революцию пророчат. Увидали меня, обнимать кинулись. Вытаскивают из дерюги иконы, рукавами лики протирают.

115